Творчески настроенный контингент всегда резонировал с теми струнами семьи Повидловых, которые натянуты на гриф "Совершенно секретно". Материалы под этим грифом предназначены для широкого оповещения населения о возможных последствиях посещения мест столь притягательных, что сама мысль об них окукливается в зыбком и сладком мареве желания обладать как местами, так и собственно контингентом целиком

Шаши Повидлова

Сага в скандинавском стиле

Светлого дерева

Прелюдия

Цифры 1-5

Интерлюдии 1-3

Кода

Поко а поко да капо ал фина

Adagio misterioso

Прелюдия

Осло – рядом с каждым из нас. Два с половиной часа лету без особой спешки – и 35 Цельсиев московского июля сменяются задумчивыми пятнадцатью их же Теплого Времени Года южной Норвегии. Огромный, светлого дерева (разумеется) аэропорт со скворечниками (светлого дерева) паспортного контроля пуст, прохладен и воздушен, как все норвежское… Моя нежная французская фиалка, Вероника, смотрит куда-то сквозь вязь стекла и стали. Отслеживаю ее взгляд. В сером воздухе застыл огромный детский норвежский мужчина, выполненный в светлом металле, сломя голову бегущий в сторону летного поля с птичкой на огромной растопыренной лапище…

- Они все такие… - в стальных глазах моего ангела мерцает зыбкая нежность.

- Кто?

- Норвежцы…

У нас есть план. Нам кажется, что у нас есть план. Пять дней на мародерство в столице, еще шесть дней в Заполярье. Вероника уходит на добычу – ей нужно найти в этом городе женщину по имени Лилль и взять у нее ключ от нашего крова. Я остаюсь созерцать норвежцев рядом с бесконечным Осло Сити – Вавилоном магазинов и магазинчиков, одним из бесчисленных в Осло «Охотных Рядов». Мы слегка напрягались по поводу Лилль: она снимает комнату у человека (Яале, см. ниже), в доме которого мы планировали жить, человек – в Бодо, за Полярным кругом, и он заверил нас, что Лилль была далеко не в восторге от идеи иметь двух русских под одной с ней крышей. Часа полтора спустя, когда я уже в полной мере насладилась свежим морским сквозняком (местами порывистым) с моросящим дождиком (местами вполне вдумчивым) и тринадцатью градусами тепла (местами еще бодрее), Веро возвращается и мы, отягощенные ключами, ползем к дому.

Понятие «в центре города» вызывает недоумение: Осло есть величайшее опровержение трехмерности пространства, здесь ДО ЛЮБОЙ ТОЧКИ города (из тех, что представляют какой-то интерес) можно добраться за пятнадцать минут. Пешком, или на машине, или на автобусе, или на метро. Наша огромная, пустая, чувственная квартира – «в центре». Очень тихо, высокие лепные потолки. Много места, но в доме не пусто: хозяин являет небрежную любовь к интерьерным деталям, музыке в виде слушания и музицирования, и, особенно, к БЕСЦЕЛЬНОМУ ЛЕЖАНИЮ. В двуспальный агрегат для сновидений заботливо уложено в ряд семейство матрешек от большого Ельцина до миниатюрного Ленина – да, здесь ждут русских.

Первая цифра. Лирико-урбанистический трэвеллерс дайджест

Andante ma non tanto calme e sentimentale

Карл Йоханс гате. Улица снов. Волнующая, никогда не спящая центральная улица города. Уличное звукотворчество - вечные боливийцы (мне кажется, они не подчиняются законам макромира и могут сладострастно дышать в свои сопели во всех столицах мира одновременно!); русские народные ВИА в национальных костюмах; художественная декламация на норвежском… При всем этом Осло – город тишины.

На Карл Йоханс Никто Никуда Не Спешит.

После музыки следующий уровень магии – МАГАЗИНЫ. Это - черная магия! Даже, простите мне эту вульгарность, в Париже мне не доводилось видеть такой концентрации прогрессивно-передовых экземпляров амуниции. Практикуя Единственно Верный Способ Сталкинг-Шопинга (а именно, дзен-ходьба между вешалок и стоек с параллельным выдергиванием экземпляров без замедления скорости перемещения, выбор осуществляется по расслабленно-интуитивному принципу без приценивания), можно разориться с захватывающей сердце скоростью…

Хитом этой поездки вдруг почему-то стал бордовый. Любовь к этому цвету обошлась мне в деньги, но я бы приплатила еще – в Фонд Поддержки Очарования Осло.

Акке Брюгге. Норвежский Брайтон бич. Дощатая набережная, ресторации, ресторашки, прогуливающиеся блондины под руку со своими блондинками, все жуют, смеются, музыка, корабли на рейде плюются контейнерами, яхты, яхты, яхты, мороженное, и чайки, чайки, чайки…

И дети. Норвегия населена детьми. Это – самый чудесный природный ресурс. Потому что, глядя на норвежских детей, становится мучительно стыдно за собственную небеременность. Такой концентрации ангелов на единицу поверхности города мне не доводилось встречать нигде в мире… Блестящие огромные голубые глаза всех оттенков, пухлые, всегда румяные щеки, носы разной степени курносости. И, конечно, БОЖЕСТВЕННЫЕ БЕЛОСНЕЖНЫЕ КУДРИ! Поведение – аналогичное наружности, т.е. ангельское, никаких катарсисов, никакого свистящего шепота типа «Прекрати сейчас же реветь, я ттттебе покажу дома!» Тихое и нежное «Наи, наи…» (норв. – ни-ни!) - единственная запретительная формула, которую можно услышать от норвежских родителей.

Над серо-бурыми досками тротуара – стеклянные соты баснословно дорогих квартир с видом на Осло фьорд. Окна от пола до потолка, фейерверки зимних садов, многообещающие полупрозрачные шторы, дымные тени в меду вечерних огней…

В лабиринтах хрустальных улочек спрятаны изящные сюрпризы: россыпи скульптур и скульптурок, очень странных, иногда печальных, иногда задумчивых, но чаще всего – не по-земному безмятежных. Три проволочных каркасных человеческих фигуры подвешены на тонкой проволоке между домами – они плавают в воздухе, почти касаясь друг друга, это женщина и двое мужчин… Они прозрачные, они гибкие, они абсолютно свободны. В дождь с них падают крупные звонкие капли.

В устье двух улиц, сходящихся под очень острым углом, в прихотливую мозаичную чашу воткнуты черный и белый четырехметровые фаллосы. Черный – гладкий, с мягкими волнистыми вздутиями, ленивыми толчками выдыхает воду из самой вершины, белый – из сдвинутых относительно друг друга полуметровых сегментов, источает воду из мест их сочленений. Чаша выплескивается гнутыми краями наружу, на сухих поверхностях под фаллосами копошатся и смеются дети.

Воздух, воздух, воздух – очень прохладный, с моря тянет соленым ветром пополам с грустью, но все балконы открыты, потому что в Норвегии – лето, потому что Норвегия пьяна от дорогого тусклого золота северного дня. Акке Брюгге молода, ей нет и двадцати, на ее месте еще в семидесятых были серые унылые бараки и склады большого портового города, а весь Осло имел репутацию наискучнейшей европейской столицы. Акке Брюгге сейчас – поворот женской головки, взгляд из будущего, где все так игриво открыты, где пренебрежительное «человеческий муравейник» имеет столь импозантное архитектурное воплощение…

Найт Лайф.

«Смюге». Лучший клуб, в котором мне когда-либо доводилось зажигать, заведение высочайшего класса.

Элегантный и сдержанный, Смюге пользуется феноменальной популярностью у людей после 25, тинейджеров здесь не наблюдается, публика воспитанная и практически абсолютно трезвая. Три зала клуба развлекают посетителей на все лады – можно сидеть в баре и проявлять светскость, можно провисать в ресторане, можно слушать живую музыку в отдельном помещении (каждый день разную), можно скакать на танцполе до полного упада. Будучи едва ли не самой юной пионеркой вечера, я, разумеется, окопалась в танцевальном секторе. Весь вечер, как и было обещано Вероникой с самого начала, мы буквально объедалась малиновым джемом под названием «внимание скандинавских мужчин». Дорогие дамы всех степеней утомленности жизнью! Есть курорты почечные, есть желудочные, есть легочные… Норвегия – это курорт сердца (не путать с кардиологическим!), это место, где вами искренне и по-детски непосредственно интересуются, вас не снимают – вам предлагают разделить ночь, вас не клеят – вам предлагают авантюру, в которую вы вступаете на равных паях. Это уникальный заповедник непуганых мужчин, поголовная красота которых освобождает их от заносчивости, а вас – от ограниченности выбора. Все вышесказанное – тайное знание, я делюсь им только с дорогими мне женщинами, для которых ничего не жалко; вы можете использовать эту тайну в качестве бесценного подарка тем из ваших ближайших подруг, к которым вы питаете особую нежность.

«Хабиби». Арабский ресторанчик с весьма посредственной кухней, где с девяти до десяти вечера мадемуазель Мишель дарит танец живота. Манера танца Мишель – мягкая кошачья изящность, никакого напора, вкрадчивая лукавая страсть, такая тонкая, что не успеешь оглянуться – и магия музыки и филигранная работа тела Мишель уже заставили тебя пялиться не отрывая глаз на матовый светлый овальный ореол в полумраке ресторана, хлопая в ладоши, как заводная.

Согн Сванн.

В Осло - пять пространных линий подземки с милыми просторными пустыми поездами. Турникетов нет, билеты покупают суточные, двухдневные, недельные или месячные, их честно хранят в кармане пробитое на билете время. Решаем тоже не жухать, обилечиваемся и в состоянии задумчивой пасмурности садимся в поезд и достигаем конечной остановки на пятой линии. Название звучит, как голос стеклянного колокольчика - Согн Сванн, это одно из горных озер в получасе езды на метро от самого центра города. Вообразите себе экскурсионный тур по дикой незаметно тронутой заботливой человеческой рукой природе где-то в районе м. Нагатинская в Москве… Странно…

Согн Сванн – сонное царство джоггеров. Норвежцы и норвежки в спортивных трусах нарезали здесь круги вероятно еще со времен Бьорна Косматого. На уединенных деревянных пирсах можно уютно валяться на спине (или на животе) и глазеть в серое вельветовое небо (при перевороте на живот небо уходит из поля зрения – прим. ред.). Или кормить нахальных самоуверенных уток – отдельно взятые особи кормятся прямо с рук, прищемляя кожу пальцев своими пластмассовыми клювами. У нас с собой было, и мы этим поделились с живой природой: изюм пошел на ура, сушеные ананас и папайя энтузиазма не вызвали. Рассуждали (как почти всюду в Норвегии) о возможности жить в соответствии с фольклором Машины Времени о построении дома там, где «вокруг такая тишина, что вовек не снилась нам».

Олмаколм.

Вообразите четырнадцатилетнюю девочку, которая приболела, в плохом настроении, и вообще жизнь – недоразумение, исполненное светлой печальной бессмысленности. А теперь представьте ее же, но смеющуюся и носящуюся колбасой вдоль линии прибоя, разбрызгивающую хрустальные брызги и поющей самой себе. Это разница между Осло пасмурным и Осло солнечным. Солнечный Осло – это жизнь удалась, лето есть, его не может не быть, это праздник каждой минуты, это сто одно удовольствие, которое надо успеть впитать, пока погода не испортилась. Наши носы лизнуло утреннее солнце, и вот мы уже пулей вылетаем из дома, хватаем прокатные горные велосипеды и несемся на метро на Олмаколм. Это – олимпийская горка, унаследовавшая трамплин зимних игр 1994 г. На лесистой макушке – восхитительный стильный ресторанчик, с роскошным меню и, как всюду в Норвегии, с восхитительным лососем. Пара редких домиков прямо здесь же, неподалеку, вызывают болезненную зависть – ЗДЕСЬ ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ И УМЕРЕТЬ! В мягкой дымке у подножья расстилается Осло, спичечный двуглавый коробок мэрии кажется отсюда шоколадным. Живая сталь Осло фьорда перекатывает от острова к острову крохотные ртутные шарики паромов. И над всем этим - всегда осеннее яростно лазоревое небо южной Норвегии, в котором полощутся узкие, как ленты бескозырки, национальные вымпелы – красная полоса, синяя, белая, синяя, красная.

Хлеб и лосось, как все в этой жизни, переходят в иное качество, и становится ясно, что пора приступить к экстазу. Впереди – велоспуск по настоящим козлиным тропам вниз, в город. Седлаем велосипеды, нахлобучиваем пенопластовые шлемы оглушительного розового цвета и стартуем.

Друзья мои. Родные. Спуск на горном велосипеде по велосерпантину Олмаколма можно сравнить только разве что с сексуальной активностью в момент участия в парашютном десанте. И там, и там есть насущная необходимость ТОТАЛЬНОГО ПРИСУТСТВИЯ, чтобы всосать КАЙФ ОТ ПРОЦЕССА, и непреодолимое желание вертеть головой, как форосский маяк, и впивать наваливающуюся медведем красотищу, забив на контроль за механическими качествами трассы. Побив все рекорды езды на тормозах, я все равно неслась с такой скоростью, что надоело молиться о спасении души. Сильные русские слова заталкивались обратно в просвет между связками. Безбрежное пространство горного норвежского Средиземья почти на каждом повороте заставляло меня летать через руль, поскольку желание разверзнуть рубашонку на персях и крикнуть во всю эльфийскую мощь что-нибудь вроде «Аэ Элберет Гилтониэль!..» временами было просто нестерпимым. Потому что с любой точки трассы, если приглядеться, в густых темных ветвях внизу, в мягких складках ПО ВСЕМУ ОКОЕМУ (правильно?) уходящих за горизонт гор нет-нет, да и мелькнет шелковистая эльфийская туника…

Вторая цифра. Увеселения норвежских рыбаков-лесорубов.

Allegretto molto leggiero

Гримстад и Арендал.

Триста пятьдесят км – и мы на самом Юге! Норвежский Юг – это страннейшая из вещей, равносильная горькому меду, синим розам и лысым персикам. Курортная зона, такой маленький, но такой сладкий плод, к которому стремятся жители Осло, имеющие хоть какой-то интерес к жизни. В выходные Осло вымирает – все на Юге.

Одна из самых южных точек – Гримстад. Милейшее название, которое можно перевести как «Угрюмое Поселеньице». Это игрушечный городок, обход исторического центра которого занимает 9 минут 45 секунд прогулочным шагом. В декорациях Гримстада можно снимать скандинавские мыльные оперы: кажется, что все вокруг – одноразовое и построено исключительно с кинематографическими целями. Деревяненький пирсик с яхточками в бухточке – местечко для прогулок пожилых гримстадцев, кафешечки и ресторанчики до 10 посадочных мест, и даже своя дискотечка и свой супермаркетик и парочка бутиков делают Гримстад почти настоящим. Самое памятное в Гримстаде – огромное количество

крупных медуз, цветных, как плавучие палитры. Просвечивая сквозь белье темно-зеленой неглубокой прозрачной воды, перламутровые сифоны этих тварей пульсируют с такой вяжущей лаской и выглядят ТАК, что в организме развивается странное томление и невольно навещает мысль, что при всей своей изобретательности мама-природа часто норовит проявить поразительную разнузданность!..

Арендал – дорогой курортный город со своей очень стильной рыбацкой таверной, где подают феноменальный фиске сууп. Субботний вечер ознаменовывается массовыми народными гуляниями и гусарством – это единственное место в Норвегии, где я видела заметное для русского глаза количество нетрезвой публики. А поскольку алкоголь до забавности дорог (порядка 50 крон, т.е. около пяти долларов за банку), то напиться пьяным означает желание потратить на выпивку уж никак не меньше пары сотен крон. Пьяный норвежец – явление умилительное, довольно безопасное и в целом славное, но взгляд в мутные глубины пьяных норвежских глаз вызывает чувства, неотличимые от таковых при взгляде в пьяные глаза любой другой национальности – человека там нет, а попытки понять, что ж там есть, сводятся к цитированию Горького и Чехова.

Скопление пляшущих пьяных норвежцев – это Арендал Хавн Бар (Бар в Гавани) субботним вечером. Это самое популярное место в городе, невзирая на наличие еще нескольких танцевальных заведений. Люди всех возрастов (в основном те, кому за), в соответствии с законами фасовки маринованной кильки, размещаются на ограниченном пространстве танцпола и под оглушительную музыку последней четверти ХХ века пытаются совершать телодвижения. Непроизвольное нанесение физического урона соседней кильке – неотъемлемая часть удовольствия.

Мигом получив давленные раны обеих стоп, ретируемся на улицу, в распивочную зону. В двух метрах от нас плещется холодное ночное море, солнечный ветреный день сменился густой пронзительно сырой тьмой. Мы устали, оглушены и, как всегда, вымотаны общением с Лилль. Возвращаемся в Гримстад спать: завтра на рассвете нам предстоит долгий путь в Осло, а там нас уже ждет самолет, который перетащит нас в Заполярье.

Первая Интерлюдия. Лилль.

Adagio misterioso grave furioso

Лилль вошла… нет, вломилась в нашу с Веро жизнь под оглушительную арабскую музыку. В наш глубокий послеобеденный сон первого дня на норвежской земле с невыносимой мощью ввинтились звуки дешевого египетского курорта. Тупое сонное недоумение довольно быстро сменилось злобным любопытством, и мы, путаясь в пижамках со слониками, вылезли глазеть. Посреди гостиной стояла женщина, которая впоследствии получила от нас десятки заочных горестно-остервенелых имечек и кликух и стала бездонным поводом для моих рефлексий и самосозерцаний.

Крошечная пухленькая зеленоглазая бестия с улыбкой и жестами, от которых млеют мужчины весьма разнообразного возраста. Густейшие пепельные волосы, очень загорелая кожа и тугие формы, достойные барбекю окончательно привели меня в состояние бодрствования.

- Привет, мои наисладчайшие, дорогие мои, вы спали? Ах вы мои киски, ах вы мои рыбки, ах вы мои пусечки-люлечки… Лилль, негодяйка, разбудила вас…

- Привет, Лилль, да нет, все в порядке, пора вставать…

- Вы, наверное, голодные, мои сладкие! Собирайтесь немедленно, 4 секунды на душ и макияж, мы едем ужинать! Нет, сначала поболтаем.

(Следующая часть монолога Лилль стала началом акта моноспектакля под названием «Житие Мадонны Лилль и ее бесчисленных мужчин», из которого мне со стыдом, ужасом, а в последствии – с невысказанной благодарностью пришлось вынести массу нового о себе самой. Приводится как одно предложение, поскольку пауз для чужих ремарок Лилль никогда не предусматривает)
Итак, меня зовут Лилль, мне 34. Сейчас я начинаю новый бизнес, который обещает быть самым успешным в мире. Только что я закончила вести бизнес, который был самам успешным в мире. Я – гиперсуперопытный шкипер, я несколько лет проводила разнообразные мероприятия на воде для туристов, у меня была собственная яхта, я ее продала, потому что надоело, сейчас я вынуждена снимать эту дурацкую комнату в этой дурацкой квартире, потому что мне нужно так же много денег, как у меня было всегда испокон веку, чтобы покупать такие дорогие тряпки, которые только и возможно носить мне при моей красоте и величии, я начала работать с 10 лет, а в 16 у меня уже был свой магазин, в 18 по мне сохла половина взрослого мужского населения Норвегии, меня нанимают в самые дорогие египетские курорты делать танец живота, вы знаете я занимаюсь танцем живота? Ах, вы не знаете…

……….

Смеркалось. Начало подташнивать…

……….

В конце концов мы все-таки поужинали. А зря. Буррито, начиненный Лилль (точнее, ее щебетом), пошел туго, и очень скоро я заканючила домой.

Наше дальнейшее общение было непрерывным интенсивным курсом «Человек человеку зеркало». Безбрежное неутолимое желание быть любимой, развлекаться каждое мгновение, тянуть на себя одеяло, переедать, тяга к подростковым рубленным обобщениям обо всем и вся, тонкое, но изнурительное манипулирование, проницательность, смешанная с возможностью поглощать грубейшую вульгарную лесть, не жуя, плюс действительно сочный житейский опыт (даже если то, что Лилль говорит о себе, разделить на 84)… И этот шквал, упакованный в очень качественный английский, захлестывал меня с головой и открывал для меня такие глубины морской болезни, что временами мне казалось, все во мне взрывается от тошноты и тоскливого безумия… Как можно ГОВОРИТЬ такие вещи??? Как можно СЛУШАТЬ такие вещи??? Общение как акт особо жестокого насилия потрясал меня до глубины подкладки.

Лилль, как заправский наркоман, была готова на все, лишь бы получать заветные дозы лести, мелкие ласки и знаки внимания. Она меняла и перестраивала свои планы под нас, одновременно делая невозможным наше свободное дыхание и вынуждала нас участвовать в неосторожно вскользь намеченных совместных мероприятиях, лишь бы быть вместе и иметь возможность высасывать из нас сладостные слова признания и восхищения…

Я наблюдала ее, когда она спит. Спящая Лилль – это тихая, холодная, грустная немолодая девочка с сетью морщинок у глаз и губ, с телом, которое еще любить и любить, чтобы напоить покоем. В день, когда мы расставались, я почти смогла принять ее такой, какая она есть.

Largo e mesto

Третья цифра. Высокозасекреченная военизированная красота.

Бодо. Бодо – это в полутора часах воздушной езды от Осло на север. Бывшая немецкая военно-воздушная и военно-морская база, Бодо половину себя отдает на нужды людей в погонах: грохот взлетающих реактивных самолетов то и дело глушит неторопливую норвежскую речь людей на улицах. Разбомбленный после капитуляции Германии в дым и вновь отстроенный по плану Маршалла из самых отстойных материалов, и без того не ослепительный центр города «украшен» лабиринтом военных заводиков, складов и еще кучей всяких металлоконструкций очевидно стратегического назначения. Вызывая кислую ухмылку горожан, тихое очарование набережной разбивает темно-коричневая коробка вездесущей САС-Рэдисон. Ни один аэропорт мира, в который мне доводилось садиться, не находился «прямо на Красной Площади» и не проявлял такого феноменального пофигизма в отношении багажного досмотра – его просто нет. Бодо, по всей видимости, Город Ангелов, ждать неприятностей от которых есть неумная трата средств и времени.

В аэропорту делегацию встречал Яале и два других официальных лица в лице Кетиля (кузена Яале) и в лице еще одного из многочисленных кузенов Яале, имя которого анналы, к их легкому стыду, не сохранили. Веро замешкалась в дамской комнате, а я занялась упражнениями в дедукции. Я видела Яале только вскользь на фотографиях сомнительного качества, и теперь мне было любопытно идентифицировать его в компактной кучке встречающих. К скромной моей гордости мне это немедленно удалось. Чуть в стороне, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки на богатырской груди, в киношной позе предъявлял себя персонаж, шляпа, волосатые ноги в шортах и, главное, наглый сканирующий взгляд которого затягивали внимание наблюдателя подобно черной дыре. По изменившемуся выражению лица подоспевшей Вероники и болотным огням, заплясавшим в глазах моей сильфиды, стало окончательно ясно, что «предчувствия ее не обманули»

Presto capriccioso

Вторая Интерлюдия. Яале.

Существа, подобные Яале, создаются природой с уникальной целью: литераторам надо с кого-то писать своих характерных персонажей, драматургам нужно создавать с кого-то действующие лица своих сценических шедевров. Яале – это произведение трагикомического искусства. Желая старательно скрыть от глаз окружающих себя настоящего, Яале жонглирует масками с калейдоскопической скоростью и яркостью, на зрителя сыпятся гэги, шутки, подколы разной степени едкости; временами превосходя самого себя, Яале принимает все мыслимые позы карточного джокера, гримасничает и подзуживает спутников. Способ общения, который он предлагает, надо отметить, довольно увлекательный и предоставляет обширное поле для совместной клоунады, и именно это бесконечно развлекало меня и приводило в тихое отчаяние мою фею. Ей, в отличие от меня, в силу сугубых причин, о которых история умолчит, был интересен Яале, отмытый от театрального макияжа.

Мой собственный литературный гений бессильно роняет анемичные ручки в попытке описать феерию под названием Яале. Простые житейские процедуры, будь то захлопывание автомобильной двери, поедание черничного варенья или креветок, рыбалка, растапливание печи, возня с детьми или езда в машине, в исполнении Яале превращаются в конкурсную драматическую клоунаду. А если вам удастся прибавить к этому все доступные воображению интонации, ядовитое чувство юмора, завораживающую мимику и совершенно демоническое обаяние (вкупе с настолько умопомрачительно ковбойским телом, что аж зубы ломит!), то я могу выдохнуть с облегчением – некий все еще далекий от оригинала набросок готов.

Не желать такого мужчину гораздо оригинальнее, чем желать его, поэтому я раз и навсегда выбрала для себя нетрадиционный путь отношения к Яале. И гораздо более безопасный – наркотик такого рода вызывает жесткое привыкание J

Третья цифра, продолжение

Горы Бодо. Ответственные лица, причастные к нашему пребыванию в Бодо, прямо из аэропорта потащили нас в свое бунгало на горе. Получив за ужином первую дозу радиоактивного обаяния Яале, ближе к полуночи выбираемся на первую обзорную экскурсию по-над городом. Мортен, очередной кузен Яале, приводит нас к месту силы – на макушку одной из гор, склон которой со стороны Бодо почти вертикально обрывается вниз.

Прозрачные сумерки белой ночи доводят все цвета до акварельной смутной нежности. Город, зажатый между матовым оловом холодного фьорда и горами, не оживленный ни в какое время суток, и его военизированная часть настороженно притаились, и весь Бодо стал подобен лицу спящего Терминатора. Десятки островов и островков Бодо фьорда, видных с такой высоты – близких, что можно доплыть, далеких, теряющихся в ночном полусвете - казались сгущениями тяжелой вязкой океанской воды.

Суровые почти безлесные горы меняют цвет каждые полчаса, варьируя все оттенки от ледяного серого до жемчужно-розового. Мы попали в «розовый период» и до двух часов ночи, пока розовый окончательно не потух, мы оставались на горе, сидели, лежали, бродили… Но уйти было положительно невозможно!

Фьорд Бодо.

Рядом с Бодо есть место, о котором местные говорят с торжественным благоговением. В самом конце Бодо фьорд сужается и в горле шириной и длиной примерно сто на триста метров сильное, но ленивое приливно-отливное дыхание соленых вод превращается в хаос и страстное безумие тонн пены, водорослей, рыбы, непредсказуемое и каждое мгновение новое, как будни Соляриса. Над пучиной сооружен изящный и с виду хрупкий автомобильный мост, высокой аркой нависающий над сошедшим с ума фьордом. В преклонении перед стихией аборигены оборудовали пару смотровых точек, расставили скамеечки на крутых берегах. Сильногазированные воды стремнины содержат бездну кислорода, поэтому в этой точке фьорда рыбы столько же, сколько в качественном норвежском фиске суупе, поэтому среди созерцателей Соляриса основную массу занимают медитаторы с удочками.

Allegretto tropo dolce

Третья Интерлюдия Пищевые каприччио.

Рыбий тефтель. В Бодо мы поселились в студенческой общаге, вполне типичном заведении подобного сорта. С поправкой на летнее время обитателей в каждом корпусе было по паре штук на этаж, мы не видели друг друга, маленькие комнатки-одиночки обладали шикарной звукоизоляцией.

На второй вечер, который выдался угрюмо-пасмурным и моросящим, пришлось выбираться на охоту в ближайший супермаркет. Брюнет с голубыми глазами по имени Яале (у меня сложилось устойчивое ощущение, что Норвегию населяют исключительно Бьорны и Яале!), сосед по этажу, сосватал мне магазин в четверти часа ходьбы пружинистым шагом. Прихожу. Для Норвегии изумительно отстойное место. На подходах к кассе замечаю витрину с морепродуктами, среди них вакуумированные упаковки чего-то округлого, бледно-коричневого цвета сомнительной консистенции. Читаю название.

…… (синяя я скорчиваюсь под витриной, в тщетной попытке унять это идиотское веселье, работник прилавка привстает над кассой)……

«ФИСКЕ КАКЕР»!!!

Креветки и вафли

Взъерошенный и солнечный третий день на заполярной земле. Лениво гуляем по длинному каменному молу. Вдоль всей длины парапета стоят образцы так называемой «городской скульптуры»: крупные неправильной формы валуны иссверлены во всех направлениях сквозными отверстиями диаметром с кулак. Нзависимо от направления ветра мол, ветреный в любое время суток, тихонько насвистывает на разные голоса. Это – скульптурный ансамбль «Поющие камни», объяснили нам аборигены.

Поющие камни приводят Веро, Яале и меня к малюсенькому кафе у самой воды, там три девочки-подростка оживленно болтают по-норвежски, при нашем появлении притихают и торопливо выполняют наш заказ – вафли и чай. Вафли пекутся тут же, в двустворчатой чугунной вафельнице. Их можно намазать на выбор козьим сыром, маслом, черничным или малиновым вареньем или сметаной. Горячие толстые вафли, замечательно тяжелые и разлинованные в крупную клетку, замечательно идут на теплом морском ветру, под ленивый философский треп ни о чем. Сразу после усугубления вафель объявляется Кетил, наш амур-а-труа прерван, и мы идем догоняться креветками.

Креветки – это мой утробный стон, это красный кокаин Норвегии… Их ловят, варят и продают, не давая им забыть песни океана. Однажды подсев на креветку, не «слезешь» никогда! Я на не голодный желудок могу съесть литр не глядя и даже не на спор.

И вот мы сидим на набережной, на асфальте перед нами буханка белого хлеба (это специальный хлеб «под креветку», заверил нас Кетил), майонез, лимон и бутылка минералки. Губы щиплет от теплой солоноватой воды, бегущей из потрошимых креветок, разговор вращается всецело вокруг морепродуктов, за спину в море летят хитиновые рубашонки и открученные головы. Счастье есть, оно не может не есть.

Кофе латте в Кафка кафе

Кетил, самое стремительное создание на норвежской земле, с самого утра ужасно занят: он собирается в Ботн. Это означает, что часов до пяти вечера мы совершенно свободны и должны заняться убийством времени. Яале предлагает сначала попить кофе в качестве подготовки к ланчу, потом перекусить, а потом – пообедать. План принят в первом чтении. Сразу за Гласс Хусе (Стекляный Дом, торговый центр вполне средних размеров) сворачиваем налево и попадаем в странноватое заведение под названием «Кафка кафе». Исходя из вывески, кафе посвящено творчеству великого чешского еврея оформлено в приятном пражском стиле с обилием черно-белых фотографий, полок с книгами, портретами героя в разном возрасте. Посетителей встречают диваны, по черному габардину которых бегут вышитые белым всяческие «Арт лонга, вита бревис».

Все время, которое мы провели в «Кафка кафе», Яале развлекал нас театрализованным переводом жизнеописания Кафки, приведенном в меню. Далее следовало не менее театрализованное чтение вслух прессы на норвежском и кормлением меня и Веро неизвестно откуда взявшимися шоколадными шариками с ликером. Кормление производилось тем методом, которым в цирке поощряет преуспевающих тюленей.

Самая неожиданная и самая экстравагантная кофейня в Бодо.

Largo e passionato

Четвертая цифра. Лирико-патетическое фэнтези

Ботн Фьорд

На деревянном причале Бодо развлекается купидон. У него сверкающие белые кудри, пухлые румяные щеки, чувственный коралловый ротик. Его зовут Мартин, он играет со шлангом для мытья катеров, и шустрая ледяная струя в шкодливых ручонках делает его смертельно опасным. У Мартина парализующие голубые глаза цвета мрамора с прожилками, и глядя в них, хочется творить экзорцизм. Мы сразу прозвали ребенка Оменом. (Впоследствии бегая за ним на четвереньках, сбивая табуретки и безуспешно пытаясь навязать этому созданию ласку, можно услышать, как по углам одинокого притаившегося дома в Ботне смеются демоны).

«Там ужасно примитивные условия», - застенчиво дышали мне в глаза кузены и кузины Яале, - «но это такой экпириенс!.. Вам должно понравиться. Но там ОЧЕНЬ примитивные условия, не обижайтесь, ладно?» «Знаете, там нет ЭЛЕКТРИЧЕСТВА! (Да-да, они говорили это ЗАГЛАВНЫМИ БУКВАМИ, эти милые люди, они не пробовали ПОДМОСКОВНУЮ ДАЧУ, эти святые…) Там нет ТЕЛЕВИДЕНИЯ, там нет РОУМИНГА, там нет ГОРЯЧЕЙ ВОДЫ! О боже, может вам все-таки не ехать? Нам так неудобно, что вам будет неудобно!» – в паузах между яблочным пирогом причитали наперебой Анна, и Кристина, и Мортен, и еще другие высокие, плечистые, здоровые и сильные люди с такими детскими влажными глазами. Такие глаза на этой земле есть еще только у лосей. Норвежских же.

Ботн фьорд. Следуя вдоль проникающего в тело материка миля за милей соленого тускло сверкающего зеркального лезвия, разматывая фьорд поворот за поворотом, мы погружаемся в одиночество. Берега пусты. В густом сером небе тоскуют чайки, их много, они движутся – движение в Ботн фьорде воспринимается с изумлением, Ботн фьорд возник до того, как изобрели движение.

Окольцованный буро-зелеными горами, обросший морошкой, глубокий, угрюмый и чарующий – конец Ботн фьорда, Авалон темных эльфов. Идет Дождь. Даже когда он не идет – он идет, его просто не видно. Тишина не имеет дна, она звенит от шума водопада, из которого мы берем воду для кухни, она обрамлена звуками прибоя, она напоена шелестом листьев. Время стоит, потому что некуда и незачем спешить, потому что все уже произошло, потому что полярный день - жизнь не имеет пауз. Что-то около полуночи – пора позаботься об ужине. Забота об ужине: перетащить треску из холодного рыбного супа (фьорд) в кипяток на плите и сварить.

Чтобы успешно рыбачить в Ботн фьорде по большому счету необходимо одно – желание рыбачить вообще, поскольку количество рыбы оскорбительно для настоящего упорного рыбака. Ее отвратительно много. Моток лески с грузилом, блесной и крючками, пятнадцать минут монотонной мануальной стимуляции путем подергивания лески – и сорокасантиметровая треска хлещет вас хвостом по лицу. Если через двадцать минут дерганья за леску ничто не возмущает глади фьорда, нормальный норвежец начинает кручиниться. Еще через пару минут он молча и обиженно сматывает леску и перебирается на пару сотен метров сторону – «не рыбное место». У Яале принцип – больше ста раз в одном месте не дергать.

В пресных водах вычурно вьющейся речушки, ползущей с гор, водится форель. Если держать ее в руках, по телу разливается чувство прекрасного – форель в первую очередь красивая, а уж потом – вкусная вещь.

Рутинный обед Ботн фьорда – пять перемен, начало трапезы – после полуночи.

Мидии вареные до их полного окосения, треска вареная в виде фиске-сууп (норв. - рыбий суп), треска жареная в виде трески жареной с луком и всякой зеленью и сметаною обмазанная, форель жареная, блины с черничным вареньем, сметаной, тертой mutlu baer (норв. – морошка) и уникальным норвежским наркотиком под названием «козий сыр», достойный кучерявой саги в стиле Милорада Павича. Два непрерывно чередующихся состояния, пережитых мною в Ботн фьорде, с постоянно укорачивающимся периодом, - голоден и обожрался.

Нас, пятерых взрослых и одного Омена, убаюкивает два дома – Желтый и Красный. Красный дом – сравнительно новый, это наша Трапезная. Не сговариваясь, мы сразу разбились по трое – Кетил, Отто и Омен (Мартин) окопались в Трапезной, а Яале, Вероника и я в первый же вечер, гиперсытые, обутые в детские резиновые сапожки (мои сладострастно протекали, но это было частью переживания Ботн фьорда), потопали с рюкзаками в Желтый дом.

Бархатное серое небо. Часы ни в чем не убеждают, я просто знаю, что бесконечно далеко на юге, там, где все еще существует время, разгар ночи. На высоком холме над фьордом, утопая в брызжущем жизнью бурьяне, стоит Желтый дом. В таких домах привидения заводятся быстрее мышей. Он гипнотизирует, он завораживает, он подчиняет. Он Очень Старый. В нем жила огромная семья, с кучей детишек мал-мала, время застыло еще до войны и так не сдвинулось с тех пор. Вы когда-нибудь спали в музее?..

Каждый из нас спит в отдельной комнате, где можно выбрать любую из полдюжины кроватей. Мы не разговариваем. Веро и я сидим, прижавшись друг к другу в углу на кухне, и наблюдаем, как дьявол по имени Яале колдует над печкой. Он действует так, как будто он один на всей земле. И в редкие моменты, когда он оборачивается к нам, становится видно темное ажурное кольцо в левом соске и густая узкая полоса сажи на смуглой волосатой груди. Мы – одни во вселенной, никого не осталось, есть только Желтый дом на дне матки Ботн фьорда, и весь бесконечный остаток дней мы проведем здесь… Я чувствую грудь и живот Веро всей спиной, я наблюдаю за Яале, он косится на нас… Если прищуриться, можно видеть как в воздухе мелькают синие и рыжие искры. Воздух густеет. Нет, пока это слишком. Я ухожу спать.

В один из вечеров я решаюсь. Проведя пару часов у раскаленной печки, увлеченно кухаря, мне наконец начинает казаться, что методом парилки (распарился-галопом в прорубь-распарился) можно рискнуть искупаться. Да, я-таки обмакнула себя в Настоящий Норвежский Фьорд!

Дорога назад. Очень холодно, очень мокро. И грустно.

Все вещи – сырые насквозь. Дождь обещает быть вечным, он тоже остановился.

В бессмысленной попытке обсохнуть швартуемся в небольшой деревне. В местной столовке Кетил сосватал мне левсэ – восхитительно жирную сладкую и умопомрачительно сытную пастушью лепешку. Левсэ может быть аппроксимирована к горячему армянскому лавашу, в который завернут расплавленный козий сыр нескольких кондиций, через которые он проходит в процессе приготовления. Это вкусно, это жирно, это сладко, это течет по подбородку и за шиворот, это золотисто-желтое с белыми прожилками… Очень простой кулинарный оргазм.

Ничего удивительного, что в этой деревне родился, и какое-то время жил и работал Кнут Гамсун. («Голод» он написал уже в Осло. Там, где подают левсэ, голода быть не может)

Пятая цифра.

Welcome to Trondheim – The Middle of Nowhere!

Добро пожаловать в Трондхайм – сердце Норвегии!

Трондхайм. О Трондхайме можно было бы писать поэмы в стихах и эссе в прозе. Я же ограничусь лапидарной ремаркой, заимствованной у легендарного к этому месту текста Яале – это столь же красивый город, сколь и изнурительно скучный.

Трондхайм – древняя столица страны в тот краткий период истории, когда Норвегия принадлежала норвежцам. Остатками былой роскоши является городской собор, смахивающий на Нотр Дам, по фронтону которого плотными рядами высажены выдающиеся и заслуженные норвежские святые пополам с классикой типа апостолов и великомучеников мирового масштаба. В храме великолепная акустика, в нем проводят роскошные хоровые и органные концерты. Стоит отметить забавный ярко-красный мостик над каналом, упирающийся в главную улицу города, поразительно похожий на аналогичные конструкции в незабвенном (хоть и нелюбимом) Амстердаме.

Любопытное наблюдение: ощущение от города сильно зависит от того, кто тебе его «дарит». Трондхайм мне преподнес один очень странный его обитатель – встреченный мною в дискотеке Смюге 27-летний инопланетянин по имени Пер Гюннар (если совсем по-норвежски – ПерЬ ГюннарЬ). Общение с этим человеком доставило мне несколько приятных минут лирической радости от встречи с романтическою душою, дало несколько поводов для изумления разной степени приятности, но в целом обеспечило мне уик-энд устойчивой головной боли и непреодолимое желание завершить визит с максимальной скоростью. В результате вкус города слился со вкусом этого существа: такое же ощущение остается от очень красивого виртуозно украшенного торта, испеченного из очень пресного теста и вдруг начиненного клюквой, жирным сливочным кремом, квашеной капустой и горчицей… Странно…

Lacrimato

Кода. Норвежский шансон.

Преодолев на великолепных норвежских поездах две трети страны с севера на юг с остановкой в Трондхайме, на 24 часа возвращаюсь в Осло. Две долгие и краткие, как вздох, ночи в уютном, как дача, вагоне-ресторане, суммировали мою всепоглощающую любовь к Норвегии, привнеся в восприятие мягкий заботливый шум колес, приглушенный свет над столиком, нечастые крошечные городки на берегах томных фьордов, озаренных нездешним светом полярного дня…

Poco a poco da capo al fina

Прощание с Осло

Я люблю тебя, Осло. Твои улицы, твои изящные фонтаны, твое солнце и твоих детей. Я самозабвенно люблю твои музыкальные магазины с полкой «Скандинавское». Я люблю твой темп жизни – мягче и глаже, чем в любой столице, которую мне доводилось увидеть. Я люблю твоих людей, мужчин и женщин, их улыбки, их смех, их пирсинг и татуировки. А еще – клубнику на уличных лотках, мытую, очень красную и оглушительно сочную. А еще - огромного чугунного тигра напротив центральной железнодорожной станции, грациозно шагающего прямо по привокзальной площади к автобусной остановке (дети качаются у него на хвосте и покоряют литой загривок)…

И обязательно тихий хрипловатый голос Бьорна Эйдсвога, норвежского Джо Дассена и Марка Нопфлера в одном лице.

И настоящего норвежского лося по имени Кетил, которого я не утерпела и купила в последние две минуты перед посадкой в самолет в Дьюти Фри и с которым потом целовалась в метро всю дорогу домой.